Упоминать колонизацию опасно. Человек, окончивший школу в СССР, а часто и сильно позднее, обычно исходит из того, что колонии были только на «плохом» Западе, а у нас, «хороших», было 15 добровольных республик. Лет пять назад воспитательница в подмосковном детском саду, который посещала моя младшая дочь, задала мне светский вопрос: «Ну и как у вас там в Эстонии?» Я без задней мысли ответил: «Да как везде в бывших советских колониях». Возмущение, которое обрушилось на меня, как только моя собеседница справилась с оторопью, напомнило, что люди бывают не готовы к обсуждению подобных вопросов.

Именно с такой картиной мира живут многие жители Нарвы и всего северо-востока Эстонии. До недавнего времени большинство из них находилось в информационном пространстве соседней страны. Только в 2022 году с началом полномасштабной войны в Эстонии были запрещены российские медиа и телеканалы. Но их продолжают смотреть, обходя блокировки и проклиная страну формального проживания за нарушение свободы слова.

На этом фоне открывшийся в 2018 году в Нарве филиал таллиннского театрального центра «Свободная сцена» (Vaba Lava) терпеливо преодолевает упорное сопротивление локального зрителя. А предыдущий проект «Нового театра», когда в том же 2018 году во дворе заброшенной Кренгольмской мануфактуры игрался мюзикл «Кремлевские соловьи», имел большой успех, но, к сожалению, за пределами Нарвы. Публика в подавляющем большинстве была из других регионов Эстонии и соседних стран.

Нескучная география

Гунгербург — немецкое название курортного городка Нарва-Йыэсуу, куда предыдущие 150 лет ездили петербургские дачники, называвшие это место Усть-Нарвой. Архаизм в названии хорошо контрастирует с ультрасовременной начинкой фестиваля. Ее нелегко продать и оседлым жителям курорта, и его устоявшейся, как правило, русскоязычной клиентуре. Такова была, мягко говоря, историческая конъюнктура.

Шоссе от Нарвы идет сюда вдоль реки, на другом берегу — Россия на дистанции негромкого крика. Сразу за речным устьем по эстонскому побережью тянется пляж, который смотрит в сторону Финляндии. Точнее, уже два года с надеждой вглядывается в горизонт. За ним более денежные соседи по Балтийскому морю, заполучить которых теперь — не роскошь, а вопрос выживания.

На первой линии работает несколько спа-отелей, вокруг — турбазы и домики на разный кошелек. В одном из самых козырных мест побережья стоит советский модернистский комплекс Mereranna («Прибрежный»), сданный в 1969 году. Теперь в одном из его корпусов — хостел-призрак с реликтовой советской обстановкой. Туда и поселилась команда фестиваля, сделавшая остальную территорию заброшенного санатория его площадкой. Следует признать, идеальной по атмосфере и стилю.

Под отдаленное рокотание катеров и вертолетов российских погранвойск беспечные на вид актеры и художники устроили дерзкий праздник. Для этого им пришлось снова, как и шесть лет назад, возить зрителей автобусами и выгораживать в аллеях временные парковочные места. Приоритеты расставились однозначно: все мероприятия шли на эстонском языке или без слов. Об активном привлечении местного зрителя речи не было — это его личное дело.

Река — разлом цивилизаций?

Один из вдохновителей фестиваля — худрук тартуского «Нового театра» Ивар Пыллу — поставил вопрос о возможном колониализме таких интервенций в либретто спектакля-экскурсии Mälestusmärgid («Памятники»). Он строится как теплоходная прогулка по реке с комментариями оперного дуэта из тартуского театра «Ванемуйне». Мария Листра и Расмус Кулль изображают гидов, разбавляя конферанс песнями и бальными танцами. И всё бы ничего, если предварительно читаешь интервью и комментарии автора.

А если этого не сделать, то получается, что на одном берегу всё наше, родное и хорошее, хотя и заметно испорченное советскими временами.

Механизм понятен: утонченные рефлексии автора либретто вытесняются более яркими и доходчивыми образами. Плюс остроты добавляет и то, что российские пограничные столбы и локационные вышки находятся на таком расстоянии, что без труда видны марки машин, стоящих во дворах жителей заречного Ивангорода.

Кто не владеет тонкими нюансами эстонского языка, откладывает наушники, которые были розданы пассажирам при входе на теплоход. Таковых меньшинство. Я тоже понимаю не всё, но в глубине души радуюсь, что у этой экскурсии нет синхронного перевода на русский. Дело не в том, что кого-то может задеть безответное улюлюканье в адрес опасной России, которая так близко, что долетают запахи. Но в какой-то момент начинаются шутки про чукчей (не иначе тоже последствия советской травмы), и я уже сам откладываю наушники…

Теплоходная прогулка — прелюдия к основной программе, способная испортить самые доброжелательные ожидания. Подхожу к санаторию и слушаю, как в окрестных аллеях люди расспрашивают тех, кто лучше знает эстонский. «Да нет, это не классический театр, это авангард»; «Тут не только пантомима, еще зрителей привлекают, но всё только по-эстонски»; «А что, мы сходим! Это ж театр, это несерьезно. Можно даже и по-эстонски, почему нет. А может, и по-русски всё-таки есть, а?» Людям интересно, но преодолеть себя, выйдя (на курорте!) из зоны комфорта, готовы немногие.

«Я прожила всю жизнь в Петербурге. Это космополитичный город, вы сами там жили и знаете», — говорит одна из местных жительниц, много лет преподававшая в соседнем и теперь отрезанном путинской войной мегаполисе. «Мне понятно, почему на фестивале ни в каком виде нет русского языка, но его наличие очень помогло бы привлечь тех, кто сейчас принципиально игнорирует это событие», — собеседница имеет в виду публику, которая ни по возрасту, ни по мировоззрению уже не переделается.

Безобразия на пляже и хор ангелов

Что же представляет собой сам фестиваль? Если коротко — это срез передового европейского театра в обрамлении качественного современного искусства. Это то, что следовало бы максимально широко рекламировать и пиарить на разных языках, чтобы не одна только эстонская публика знала, на каком высоком уровне делается искусство в этой стране.

Понятно, что театральный продюсер Маарья Мянд и всё тот же Ивар Пыллу сделали акцент на спектаклях: это гвозди, на которые натянуто плотное расписание фестиваля. Один из них — backtothebeach («снованапляж») — играется прямо на пляже и пародирует пляжные практики. Первый подобный опыт Эстония пережила еще в 1980 году, когда на пляже под Таллинном сыграли почти диссидентский спектакль о подростках по документальной пьесе, автор которой прочла ради нее 500 школьных сочинений.

Для программы «Гунгенбурга 2024» драматург Андреас Кюбар и постановщик Йоэл Вяли сделали пляжный перформанс без слов, сопровождаемый, как немое кино, музыкой в наушниках. Люди совершают на пляже набор повторяющихся действий. Тела образуют орнамент, где каждому отведен свой фронт работ, будь то очередь в раздевалку, манипуляции с песком, надувание кругов и матрасов. «Болеро» Равеля — саундтрек, придающий всему высокий смысл и вписывающий в действие идущих мимо случайных свидетелей.

Это чуть ли не самое интересное.

Коллега из нарвского издания рассказал, как на одном из прогонов посторонний мужчина напустился на актеров: «Прекратите безобразие, пошли вон отсюда!» Плохо понимая русский язык, хотя и хорошо понимая интонацию, они продолжали работать, и нападавший отступил, не решившись пойти на прямое насилие (а мог бы и полоснуть!).

Если не считать нескольких фраз по-английски, спектакль Kahheldraal Ренаты Кеерд тоже играется без слов. Поэтому на нём, к тому же рекомендованном как центральное мероприятие фестиваля, много разноязычной публики. Эффектно перевести игру слов в названии не получится: выйдет противный «Кафельдрал».

Рассказ о становлении тела и пробуждении сознания, освоении языка, гендерной роли, о раскрытии тайны жизни и преодолении материи, — эта высокодуховная пантомима заставляет забыть о границах, который могут разделять на этом фестивале «своих» и «чужих». Важно, что для спектакля выбран английский, а не эстонский язык (будь то строчки из Лори Андерсон или Ника Дрейка). Показываемая история не связана здесь с локальными нарративами, взаимными претензиями и непереводимостью боли.

В какой-то момент семь героинь, пришедших в мир в ореоле золотых младенческих волос, оказываются в серебристых сарафанах. В свете закатного солнца они возносятся под своды «кафедрала», как ангелы, и держат путь в небо, потому что им стало тесно в земной юдоли. Совсем юные актрисы из театра в маленьком университетском городе умудрились, не отрываясь от земли, придать своему изначально интимному рассказу космический масштаб. Толпа выходила из зала, увлеченно гомоня минимум на трех языках, и это было продление катарсиса.

Из коридоров на свет

При определенной сноровке и настойчивости обладатели входных билетов получали доступ и ко всяким контекстным событиям типа инсталляции Mann und licht или выставки «Неизвестные советские сюрреалисты». В кинозале крутили доки о местной жизни, и один из них даже с участием русскоязычных обитателей Нарва-Йыэсуу. Но на показах сидели единицы: ведь не было никаких указаний на то, что здесь можно посмотреть на тех, кого знаешь лично…

Современное искусство встроено в заброшенный санаторий в первую очередь как site specific art. То есть за пределами этого контекста такие штуки, сделанные буквально на коленке, работают хуже, а то и вовсе вызывают раздражение. С другой стороны, странно было бы развешивать среди живописного упадка какие-то очевидные ценности — это выглядело бы глупо. В этом смысле очень кстати здесь были бы местные, а не привозные художественные силы, развивающие направление ар-брют (хотя паре работ художника Эдуарда Зенчика, культивирующего персональный миф «неизвестного художника», нашлось место в одном из служебных пространств).

Прогулка по инсталляции «Человек и свет», названной почему-то по-немецки, вызвала ассоциации с еще двумя театральными событиями фестиваля: «1+1», где актер играет для одного зрителя, случайно попавшего в комнату, и Club Paradise, где участникам завязывают глаза и надевают наушники.

Там у меня случилась непривычная для 50-летнего цисгендерного мужика паническая атака, и я в ужасе ретировался. Открыл, так сказать, что-то новое в себе. Моя интуиция связала все эти акции через чувство острого неудобства и дискомфорта, напоминающего о задачах современного искусства. Но это мне легко рассуждать — я, положим, зритель тренированный. А при мне даже носители титульного для Эстонии языка ушли, не досмотрев и ругаясь.

Разве что «советские сюрреалисты», которых Ивар Пыллу придумал на пару с женой Кристийной, практикующей театральной художницей, подчеркивают связь времен и людей. Картины сделаны искусственным интеллектом, которому рассказали, что такое советское неофициальное искусство. Этот пустынный коридор напоминает, что советский опыт бывает разный. Кстати, этой осенью исполняется 100 лет эстонскому отцу московского концептуализма Юло Соостеру, и «Новый театр» выпускает о нём спектакль. Выставка выдуманных сюрреалистов отсылает к Соостеру. Она о связях, а не разрывах, которые поначалу кажутся здесь доминирующими.

Видеть ли одни разрывы — зависит от точки зрения. Таллиннский электронщик Modulshtein, он же композитор Александр Жеделев, играет свой сет уже по темноте, как принято у деятелей молодежной культуры. Русскоязычный музыкант, привыкший представлять Эстонию за границей и легко переключающий языки, своей биографией и работой в культуре снимает проблему колониализма. Наверное, организаторы фестивалей имеют дело только с такими русскими и просто не подумали, как быть со всеми остальными.